* * *

Вернулись ребята!

Пришлось им нелегко: сначала лил дождь, а потом, как я и предполагал, пурга и двадцатиградусный мороз. Но все равно почему так долго?

- Вы что, тайком поперли на Камень? — отозвав в сторону, холодно спрашиваю Эрнеста.

- Какой там, и без него вот так хватило,— проводит он ребром ладони по кадыку.

От радости бегу топить баню. На всякий случай еще раз прошу разрешения у Федорыча. Надеюсь, что она не выстыла совсем и ее удастся, накочегарить довольно быстро. По-прежнему то и дело налетают короткие ливни. Со старых лавовых потоков Семен Петрович принес подберезовиков и сыроежек. В воспаленных глазах у ребят все еще молчаливый ужас пережитого. Они все еще словно пристукнутые пыльным мешком.

Мои надежды оправдались: баня уже через три часа была готова, да лучше первой.

- Ну, Владимир Федорович, сегодня банька получше. Вам идти пробовать.

- Да что вы, ребята!

- Давайте-давайте. Вы с Вадимом пойдете, он мастер насчет веничка.

С Вадимом я уже поговорил, чтобы по­тарался, сделал Федорычу приятное.

Вадим постарался: мы сидели на крылечке дома и слушали, как в бане попеременно работали ковшичек и веничек и покряхтывал Федорыч. Через полчаса он вывалился наружу розовым, как младенец, и молчаливым.

До темноты вымылись все. К этому времени был готов праздничный ужин: наш завхоз разорился по случаю успешного возвращения с Ключевского, да и Федорыч неожиданно расщедрился: выделил картошки, выставил две банки отличной курганской говяжьей тушенки. Он явно был взволнован.

Нужно было сказать тост. И я встал:

- За гостеприимных хозяев, за добрейшего Владимира Федоровича, за святость мужских экспедиционных отношений, за ребят, которые с облупленными носами благополучно вернулись от кратера, и за то, чтобы когда-нибудь вот так, всем вместе, снова сесть за стол! — сказал я почти в грузинском стиле, хотя в последнее — снова всем вместе сесть за стол — сам мало верил, хуже, знал, что это по разным причинам просто невозможно.

Потом были еще тосты. Как казенный, отпущенный на науку, так и другой, впрочем, тоже казенный, но не предусмотренный ни в каких экспедиционных сметах, а заранее приворованный от этой самой науки для ее же блага, спирт расшевелил даже ребят, вернувшихся от кратера, несмотря на то, что они трое суток почти совсем не спали.

Вадим взял гитару — после спирта он все­гда становится немного сентиментальным — и запел вполголоса непритязательную, бог весть кем сочиненную песенку:

Трактора стоят среди дороги,

Замерзают, черти, на ветру.

И размеров сорок пятых ноги

Жмутся к придорожному костру.

На снежинку падает снежинка,

Улетают в дальние края.

Как ты далеко, река Неглинка,—

Улица московская моя.

Здесь другие реки — покрупнее,

Прорубей дымятся зеркала,

Тросы на морозе каменеют,

Рвутся тросы, словно из стекла.

На снежинку падает снежинка,

Улетают в дальние края.

Как ты далеко, река Неглинка,—

Улица московская моя.

Ну да что столица мне, ребята,

Мне шагать бы с вами целый век...  

Федорыч неожиданно прослезился, приложил к глазам полотенце, которым до этого вытирал пот.

- Ну, ребята, как будто знаете... Я ведь жил на Неглинке, вот. В детстве.

- По Москве скучаете? — спросил я.

- Как сказать... Скучаю, конечно... Но меня тянет не столько в Москву, сколько на Кавказ, в горы, к ребятам. Представляете, белые вершины, голубые ледники и чувство локтя, когда ты связан одной веревкой... Тут ведь один. Сейчас все мои ребята в горах... Да... В позапрошлом году как-то проходили лагерь гляциологов. День около них стояли. Была среди них прекрасная девушка. Когда пошли на восхождение, она неожиданно подошла ко мне и дала прекрасные шерстяные варежки: «Они вам там очень пригодятся». Вот... Они, правда, так и не пригодились, но меня это очень тронуло... Может, это мелочь, а может, не мелочь... Вам, может, смешно, а мне... до­рого вспомнить...

Он засуетился, на секунду отвернулся, что- то принялся искать за собой на койке.

- Вот,— снова облокотился о стол...— А знаешь «Шхельду»? — спросил Вадима.

Вадим опять тронул струны...

- А «Домбай»?

- И «Домбай»...

- Ну, спасибо, ребята,— Федорыч тайком снова прослезился.— Вы — прямо как праздник на мою голову.

- Владимир Федорович, а вы были женаты? — осторожно спросил Семен Петрович.

- Нет.

- А почему?

- Да как-то так получилось,— скучно ответил Федорыч.— В институте вроде рано было жениться. Потом фронт... После войны была у меня девушка, когда уже в институте физики Земли работал. Надо жениться, а у нас лишь комната в коммунальной квартире, а нас — мать, отец с фронта с тяжелым ранением, а тут еще сестренка неожиданно замуж выскочила, тоже сюда мужа привела... А потом она за другого вышла. Так вот. А потом как-то так уж и пошло... Плачу алименты одной женщине. Сын. Шестнадцать лет уже.

Молчание затянулось.

- А на фронте вы кем были?— спросил я.

- Начал войну добровольцем-ополченцем. Под Рузой. Рытьем противотанковых окопов. Несколько дней впроголодь, кто что с собой взял, потом оказалось, что вообще не подтянули полевые кухни. И нет командиров. И тут прорыв, немцы. Никто ничего не знает. Стали отходить, оружие-то — одни лопаты. Но кое-как отошли. А там сортировка — в зависимости от образования и прочего. Я, как студент физмеха, попал в артиллерийское училище. И так до конца войны — противотанкистом. Демобилизовался только в сорок шестом... Ребята, знаете еще что спойте, «Атлантов» Городницкого... Очень прошу!

Вадим снова взял в руки гитару:

Когда на сердце тяжесть

И холодно в груди,

К ступеням Эрмитажа

Ты в сумерки приди,

Где без питья и хлеба,

Забытые в веках,

Атланты держат небо

На каменных руках.

Ему вполголоса стали помогать ребята:

Держать его махину

Не мед со стороны,

Напряжены их спины,

Колени сведены.

Владимир Федорович сидел, глубоко об­локотившись на стол и обхватив ладонями седую голову. Он напряженно смотрел впереди себя в раскрытую топку печки, чуть покачивая головой в такт песне, молча шевелил губами. Потом, словно сглотнув что-то под­ступившее к горлу, тоже стал глухо подпевать:

Их тяжкая работа

Важней других работ:

Из них ослабни кто-то —

И небо упадет.

Может, даже не замечая того, он пел все громче, и ребята, переглянувшись, один за другим незаметно умолкали. Оторвал голову от рук, сжал их в кулаки. Никакого голоса у него не было, а какой был, и тот был простужен, и пел он хрипло, резко, отрывисто, помогая рубить фразы руками:

Во тьме заплачут вдовы,

Повыгорят поля,

И встанет гриб лиловый,

И кончится Земля.

В его глаза было неловко и больно смотреть. В них стояли слезы и отражалось пламя. Теперь он пел уже совсем один:

А небо год от года

Все давит тяжелей,

Дрожит оно от гуда

Ракетных кораблей...

Неожиданно прервав песню, он отвернулся в темное окно, которое снова слезил дождь. Потом виновато улыбнулся:

- Да... А вы что замолчали? Сбил я вас своим голосом...

- А кем вы кончили войну? — спросил Эрнест.

- Как кем? Я же говорил, артиллеристом.

- Нет, в каком звании?

- А... Лейтенантом. Начал лейтенантом и кончил лейтенантом. Да что мы все о войне, давайте о чем-нибудь другом.

- Вы как-то сказали, что были и фальшивомонетчиком,— напомнил я.

- А-а, это история! — оживился Федорыч.— Может, помните, одно время: загорелись идеей, везде в магазинах наставить автоматов, освободить чуть ли не всех продавцов. Бросаешь рубль, к примеру, и тебе молоко там, сахар ли, прочее. По заказу Гознака в одном институте создали опытные образцы таких автоматов с защитой: бросишь рубль — выдает, бросишь жестянку или еще что — не выдает. Все случаи мошенничества предусмотрели — отлично работает автомат. Принцип работы, разумеется, засекретили. А Витька, друг мой, он работал тогда при Гознаке, приходит ко мне вечером и говорит: хреновый мужик этот, что ведет автомат, сволочь порядочная, жену с детьми бросил, с подчиненными, как зверь, и прочее. Давай накажем. Говорю, некогда, видел я этого жука в гробе, чтобы из-за него время терять. А Витька опять: «Да что тебе стоит, два вечера посидишь — и все». Я не согласился. А автомат тогда уж на ВДНХ выставили, приехал сам министр, бросил жестянку — вернулась, бросил рубль — пожалуйста, получай, что надо. Заказали даже на заводе сто тысяч таких автоматов. А тут Витька опять ко мне приходит и с ножом к горлу: «Ну, сходи, посмотри на того жука, у тебя все сомнения рассеются». Уговорил, пошли. Рожа, на самом деле, сволочная, очки «дипломат», глаза, как шилья. Взял я на работе три отгула, купил яиц, сыра, сахаришка — и засел. Принцип, конечно же, магнитный, думаю, тут голову особо ломать не надо. На четвертый день к одиннадцати часам едем на ВДНХ — один Автомат уже там демонстрировался. Подходим мы с Витькой к представителю института, который автомат этот посетителям показывает, и вежливо так говорим: «А агрегат-то у вас не защищенный». «Как не защищенный? — улыбается.— Не мешайте, товарищи!». «А вот», — и бросаю в автомат свою жестянку, с виду ржавую такую. Она возвращается. Мужичок этот высокомерно посмеивается. А я вежливо прошу у девушки, сидящей за столиком, ножницы и делаю на жестянке несколько надрезов. Бросаю — автомат выдает, что надо. У всех глаза на лоб. Я бросаю другую — автомат опять выдает. Потащили нас с Витькой в служебную комнату, крутят эту жестянку так и сяк — и ничего понять не могут. Откуда им знать, что жестянка-то у меня особым способом намагничена.

Повезли нас в институт, а там директор за голову схватился: что делать, ведь уже подписали договор на серийное производство. Приказал он позвать того жука. Заходит, с нахальной рожей, без приглашения садится, презрительно сверлит нас в свои «дипломаты». А я опять жестянку в автомат — у него рожа-то синими пятнами и пошла. Кончилось это тем, что директор выгнал его из кабинета, как мальчишку, а потом усадил нас с Витькой, заставил секретаршу подать коньячку: «Давайте, ребята, договоримся, чтобы, кроме нас троих, никто не знал». А потом все-таки позвонил куда надо. Приехали, взяли с нас подписку, чтобы мы не разглашали... Вот...

- А потом?

- А потом с этими автоматами само собой дело почему-то провалилось. Да и понятно: одно дело — опытные образцы на ВДНХ, другое — серийное производство. Забыли о них. Все-таки очень еще несовершенны они были. Да и сама идея не без изъяна... А мы с Витькой потом как-то занялись бриллиантами. Витьке это нужно — он завлабораторией при Гознаке, а мне просто интересно. Суть: чтобы при огранке алмазов добиться наименьших отходов. Витька опять надоел мне, как с этими автоматами: давай да давай. Когда я поближе познакомился с проблемой, оказалось, она и выеденного яйца не стоит. Во- первых, предложил Витьке создать простенький оптический прибор, в котором алмаз с зернышко казался бы с консервную банку, чтобы были видны все его изъяны. И внутри этого прибора было уже совсем просто моделировать с наименьшими отходами будущий бриллиант. В результате этой ерунды по всей стране на три процента сократились отходы в ювелирной промышленности. Вроде бы мизер, а экономия оказалась громадная. Нам с Витькой все это бы оформить, а мы не придали значения, а потом Витька кому-то проболтался, похвалился в смежной лаборатории, а те, запатентовав, отхватили огромные гонорары. А еще как раз в это время меня пригласили в один институт, где я в последнее время работал. Заведующим сектором. А потом бросил этот институт к черту и уехал на Камчатку, вот...

- А что за институт? — спросил я.

- Да как вам сказать...— замялся Федорыч.— Тоже с сейсмикой, колебаниями связан. С сейсмикой взрывов.

- Не каждого, наверное, пригласят в такую лабораторию,— сказал Семен Петрович. Наверное, интересная работа.

- Интересная-то интересная,— усмехнул­ся Федорыч.— Два инфаркта я заработал на этой интересной работе, да не только в инфарктах дело... Теперь я хочу только тишины, и чтобы никто меня больше не дергал. Вот года три хочу посидеть здесь, на Апохончиче: в два месяца раз приходит вертолет, а то и реже. За это время, может, снова соскучусь по людям, не знаю. А пока меня не тянет.

- Ну, а с прежнего места, из Мосэнергоремонта, почему ушли?

- С прежнего места?..— Федорыч задумался.— Черт его знает. Может, меня все новое тянуло, неизведанное, где можно бы приложить силы, поломать голову. А когда все становилось ясным, я уходил на другую работу. Подниматься по служебной лестнице, выбиваться в администрацию — это меня не интересовало, да и боялся я этого. Я не умею приказывать...

- А на фронте? — осторожно перебил я.

- На фронте — другое дело,— усмехнулся Федорыч.— Да и там больше мне приказывали... Почему я ушел из лаборатории? Просто мое время уже ушло. Потом я уже говорил, что никогда в своей жизни не стремился чего-нибудь добиться.

- И в молодости?

- В молодости?.. — Федорыч грустно улыбнулся: — В молодости и у меня были честолюбивые мечты. Была у меня одна заветная мечта, большая мечта. На нее, пожалуй, и жизни не хватило бы. А тут война. Демобилизовался только в сорок шестом. А потом я решил, что время мое ушло... А теперь что? Я — рядовой инженер. И не просто рядовой инженер, а с двумя инфарктами. Чего-то грандиозного для человечества я уже не создам. Пришли молодые, умнее меня, образованнее, им и карты в руки. Зачем занимать место, на котором другой сделает больше. Ну, а потом,— Федорыч опять грустно усмехнулся,— я подсчитал как-то: ну, осталось мне до шестидесяти пять лет, вряд ли я больше со своими двумя инфарктами протяну. Как вы думаете, профессор? Молчите... Так отдам я их своей программе, о чем мечтал в детстве, о чем мечтал на фронте, что невозможно было в послевоенные годы. А тут как раз Володька Степанов предложил поехать к нему на Камчатку. Ну, может, протяну я больше — дай бог! — может, меньше. Кто знает. Жалко ли умирать? Жалко, конечно. Но я считаю, что каждый человек должен освобождать свое рабочее место и умирать вовремя — чтобы не быть обузой или даже бедствием другим. Что было бы, если бы все жили по триста лет?.. И в. то же время, разве бы плохо — пожить триста лет?! А умирать, конечно, не хочется. А что такое жизнь? И зачем она нам дана, если все равно все будет прахом? И как она вообще появилась? Никто этого не знает. Существует множество гипотез, а главного-то никто не знает. Даже вулканологи — и те на этот счет свое мнение имеют. Евгений Константинович Мархинин вон считает, что большую роль в появлении жизни на Земле сыграли вулканы. Слышали о Мархинине? Он, кстати, эту сейсмостанцию основал.

- Да,— я кивнул.

- Ну, тогда, наверно, знаете, что он автор теории вулканического образования внешних оболочек Земли, в том числе воды и атмосферы и происхождения преджизни. Вначале были вулканы, в результате их деятельности появились на планете первые органические соединения. Остальное взяла на себя эволюция, ей служили так называемые случайность и необходимость, которые с помощью времени перепробовали невероятное множество вариантов соединений атомов углерода, водорода, кислорода, азота и в конечном итоге получили живые существа. Видите, как просто: азота, кислорода, водорода... Но это все равно еще не ответ. Эта теория, как и другие, не решается идти дальше проблемы возникновения на Земле первичных органических соединений, разных там аминокислот, нуклеиновых кислот. Но ведь наличие таких кирпичей жизни — это одно, а возникновение самой жизни, сознательной жизни, человека — совсем другое. Чем больше мы проникаем в тайны жизни, тем удивительнее и непонятнее становится основной вопрос: как и зачем возникла жизнь? Думать, что из таких кирпичей жизнь возникла сама по себе,— значит верить в чудеса. Верить, что кто-то управлял этим эволюционным процессом, — тоже верить в чудеса. Недавно в каком-то специальном журнале прочел, что один из основоположников современной молекулярной биологии профессор Крик вообще отказался от попыток п­нять происхождение жизни. Ведь все-таки, как и зачем она родилась, если все равно все умирает? В чем суть, пресловутая необходимость ее? Так-то вот.

Федорыч встал, ушел в аппаратную.

— Какая моя программа на оставшиеся годы? — вернулся он. — Ну, вот посмотреть на Камчатку, в частности, взглянуть в жерло Ключевского и сделать что-то полезное на сейсмостанциях. Для Володьки Степанова. А на это, я смотрю, уйдет еще два года. Второе — покататься вволю на лыжах на Терсколе. Заметьте, все мои желания исполнимы в моих пределах. Я не мечтаю стать королем, у меня нет денег даже на маленький автомобиль, все мои запасы — двадцать банок тушенки, и те коллективные. А раз так, то все эти пять лет придется зарабатывать на хлеб... А еще сходить на Тангару — там такой ледник! Где гляциологи стояли, про которых я рассказывал... Может, и сейчас стоят? Вряд ли. Можно пройти этот ледник очень красиво, а можно и протянуть ноги. Потом полетать на дельтоплане. И — всерьез позаниматься цветами. Ну, это я оставляю на самый конец... Потом у меня есть мечта — сделать оптимальный гальванометр. На основе гальванометра работают почти все сейсмические приборы. Да за день не перечислишь, что работает на основе гальванометра. Что вроде бы проще, а пока никто не придумал такого оптимального гальванометра. Вы подумаете, дурак,— а прекрасная идея, только подумать надо. Знаете, сколько людей мне бы спасибо сказали. Атомную бомбу придумали, а оптимальный гальванометр — нет. Потому что им не надо убивать людей. Но вряд ли успею... Хотел я еще написать книгу. Нет, я не мечтаю стать писателем. Просто, может, кому-нибудь была бы поучительна моя жизнь. Может, кто меньше сделал бы ошибок. Но, трезво рассудив, вижу: не успею. Потому что на нее надо время, а мне надо зарабатывать на хлеб. А главное, на нее надо нервы, ворошить всю жизнь, а тогда я и пяти своих лет не протяну... Я и на Камчатку-то летел — у меня только пятнадцать копеек было. На билет-то, я уже говорил, Степанов прислал. В Петропавловске в аэропорту надо позвонить в Ключи Степанову. Подхожу — на пятнадцать копеек не получается, даже минута больше стоит. Ну, такое, видимо, у меня было лицо. «Возьмите рубль», — говорит телефонистка. «Так зачем вы его мне даете, если я на него все равно говорить буду?». А она говорит: «Возьмите». Дала и смотрит, что я на этот рубль пить буду. А я достал банку из рюкзака, отлил ей меду. Степанову вез... Главное, ребята, бойтесь сменить горные ботинки на домашние тапочки. А то женился, одел тапочки — и пропал человек... А жить всегда стоит, в какие бы положения ни попадал. Потому что жизнь — одна, как тут ни мудри. Иногда задумаешься: неужели все-таки одна, неужели никогда — в миллионы, в миллиарды лет — не повторится?.. Потому жить всегда стоит... Вот такая моя программа. Должен бы успеть...

Все неловко молчали.

Было уже далеко за полночь, позади у ребят было тяжелое восхождение, а утром снова в дорогу, но никто не уходил. Темноту за окном по-прежнему сек дождь, капли какое-то время подрагивали на стекле, потом, вливаясь друг в друга, словно бы нехотя, скатывались вниз, в ненасытный черный пепел, что­бы где-то ниже, в, долинах, родиться ручьем. На их место падали новые капли.

- Спойте-ка еще вот эту, «Люди идут по свету», — попросил Федорыч. — Старая она, простенькая, но все равно люблю.

И ребята, несмотря на то, что трое суток толком не спали, пели для него. Он подпевал, и на глазах были слезы.

Мы поднялись только где-то часа в три. Молча шли к своим палаткам. Ночь была, что говорится, хоть выколи глаза. Забираясь в спальный мешок, Семен Петрович задумчиво сказал:

- Да, Федорыч... Брюзжал, брюзжал сначала, думал, не выдержу, пошлю куда подальше. А вот прожили вместе четыре дня — и грустно расставаться... Странно, противотанкист, а начал лейтенантом и кончил лейтенантом, — вслух размышлял он. — Тут чего- то не то.

- Почему? — не понял я.

- Очень мало таких, чтобы прошел всю войну и уцелел. Противотанкист — это ведь впереди пехоты: или голова в кустах, или грудь в крестах. А он так и остался лейтенантом...

Утром, свалив, рюкзаки на перекрестке чуть заметных троп, мы пошли на сейсмостанцию проститься. Кому-то пришла идея вместе сфотографироваться. Федорыч неожи­данно заотнекивался:

- Фотографируйтесь без меня. — И попытался скрыться в приборной.

- Почему? — почти с обидой спросил я.

- Да ну, да я в грязной одежде. Не умывался еще.

- И мы такие же.

- Тогда подождите, хоть причешусь.

Смочив непослушные волосы, пригладив их ладонью, взглянул в зеркало. Видимо, остался недоволен, стал рыться по карманам, по столу:

- Юра, где-то была расческа.

Причесался, снова остался недоволен, сменил пиджак. Уселись на крылечке, его поса­или в центре, таким он и остался у меня на фотографии: непривычно притихший и торжественный. И даже на фотографии, не надо особо присматриваться, в его глазах была какая-то пронзительная воспаленная боль, которая все четыре дня, впрочем, и раньше, в Ключах, постоянно стояла в их глубине. То ли от нее, то ли от света, он все время щурился. Но солнце редко было в те дни, и как-то я спросил:

- Владимир Федорович, простите, у вас глаза не болят? А то Эрнест у нас хороший глазник.

- Нет, спасибо, — сказал он и склонился над рацией.

...Я взглянул на часы: давно нужно было идти.

- Мы обязательно встретимся, — убежденно сказал я на прощанье.

- Неплохо бы, — усмехнулся он.

- Через год, если все будет хорошо, я буду здесь. А если не здесь, то в Москве встретимся.

- Тогда на всякий случай запишите мой московский телефон.

- Ну, до встречи! — сказал я. — Ухожу, не прощаюсь...

- Прощайте, — сказал он. - Сейчас ни­его... Степанов приедет... А потом зима, может, один останусь. Юра скоро уедет. Дадут помощника или не дадут, а Кузьму еще долго ждать...

Я спустился со старого лавового потока, сел в черный пепел, чтобы взвалить на плечи рюкзак, поднялся — сначала на четвереньки, только уж потом на ноги и, не оглядываясь, пошел в сторону коптящего в отдалении Безымянного. Но, перебравшись через «сухую» речку, все же оглянулся. Федорыч с Юрой стояли на крылечке и смотрели нам вслед.